В заброшенной части города стоит дом. Никто не обращает внимания на его архитектурное изящество — как одежда, изящество сорвано с него. За разбитыми стеклами окон, потрескавшимися стенами и полуразрушенным интерьером трудно увидеть былое величие. Вокруг дома стоят его обветшалые собратья, слоняются люди, пьющие пиво. Никому нет дела до того, что когда-то дом принадлежал знатной семье, чье богатство и привилегии были лишь данью их преданному служению своей земле. С трудом можно представить себе атмосферу квартала, в котором это здание жило много лет тому назад. Просто удивительно, что оно сохранилось до наших дней, несмотря на полную разруху вокруг.

Жизнь семьи чем-то сродни жизни дома. Со временем здание может утратить былое величие, семья может растерять свое богатство. Но и дом, и семья стремятся оставить свой след на земле. Печально сравнивать полуразрушенный дом с судьбой русской аристократической семьи, но как еще передать положение великих русских семей с тысячелетней историей, исчезающих на наших глазах всего за одно поколение?

Я убежден, что русские аристократы передают из поколения в поколение чувство собственного достоинства и преданности России. Это заложено в генах. В дореволюционной России мужчину из дворянской семьи ожидала либо служба в гвардии, либо управление своим поместьем. В наши дни их потомки свободны в выборе своей карьеры. Многим потомкам русской аристократии этот выбор дается нелегко. Следовать традиции или выбирать свой путь? Этот вопрос сегодня становиться определяющим для сохранения идентичности великих семей России.

Мое детство проходило на фоне последних лет холодной войны. Несмотря на свое мирное завершение, на поле боя остались две противоборствующие политические системы. Мне было совсем непросто сохранять свою русскость вдали от Европы, вырастая в Нью-Йорке в кругу своих американских сверстников. Будучи американцем русского происхождения, я остро чувствовал, что американцы боялись Советов. Я никогда не забуду желто-черные знаки бомбоубежищ на домах в моем квартале, постоянно напоминающие о том, что может быть, если завтра война.

Когда сверстники хотели обидеть меня, они называли меня «комми». Трудно поверить в то, что десятилетние мальчишки понимали сущность коммунизма: просто все русское было для американцев воплощенным адом. Мы старались прятать глубоко внутри нашу этническую принадлежность и прилагали немало усилий для того, чтобы стать настоящими американцами, такими, как все. Но чем старше мы становились, тем сильнее ощущали, как важно сохранить свое культурное наследие.

Мне трудно вспомнить, когда именно я стал задумываться над тем, кто мы. То, что я рос среди великих семей России, не стало для меня внезапным открытием, я стал осознавать, кто меня окружает, во время учебы в университете. Путешествуя по страницам учебников русской истории и литературы, я находил в них имена тех, кто принадлежал моей семье или садился с ними обедать за один стол.

Россия, как я ее представлял подростком, находилась в загадочном мире, отделенном от Нью- Йорка, где проходило мое американское детство. Моя Россия находилась в русской православной церкви на 93-й улице, она присутствовала в компании моих русских друзей и родственников, говорящих по-русски и по-французски, живущих в Париже и в Буэнос-Айресе. Кто из моих американских сверстников мог понять, как разбросаны по миру наши семьи? Кто из них мог почувствовать связь со старинными портретами и гравюрами в неоклассических усадьбах? Если бы не рухнула Берлинская стена и Горбачев не распустил бы Советский Союз в 1991 году, этот мир продолжал бы существовать еще многие годы. Но вдруг преграда между двумя мирами начала стремительно таять, и стало все труднее различить, где заканчивается старый мир и начинается новый.

Как представитель третьего поколения русской эмиграции, я надеюсь, что воспоминания, радости и горести русской диаспоры не исчезнут, а станут частью нового русского мира. Это не значит, что дворяне получат обратно свои усадьбы и восстановят свои привилегии — эти дни ушли безвозвратно. То, с каким достоинством мы перенесли все тяготы жизни на чужбине и прошли через сложный двадцатый век, свидетельствуют о том, что не привилегии и богатство дают нам силы жить и служить России.
Два мира — один, оставшийся после советской истории, и другой, основанный на жизни русской эмиграции — как два берега реки под названием Россия, пока еще не соединенные между собой. С одной стороны стоит полуразрушенный старый мост, с другой — не достроенный и заброшенный новый. А река все течет.