В.В. Первое, о чем стоит сказать, когда речь заходит о буржуа – его почти нигде не осталось. Та модель ценностей и поведения, которую имеют в виду, упоминая слово «буржуазия» ныне практически не существует, она была вытеснена другими трактовками. Поэтому манновские Будденброки сегодня выглядят так же странно, как и толстовские аристократы. Хотя первые не менее притягательны, чем вторые.

Причин для такой притягательности много, и то, что буржуазия – это класс-победитель, – одна из главных. Победители вообще чаще всего очаровывают. Думаю, дело тут в том, что соревнование буржуазии и аристократии в итоге позволило накопить огромный гуманитарный арсенал, прежде чем два этих класса в итоге стали малоотличимы друг от друга. В некоторых странах (США – самый яркий пример), где аристократии не было в силу самого генезиса государства, крупные буржуа фактически выступали и выступают в роли аристократов.

В.В. Ещё со Средневековья, когда главной политической мотивирующей силой для аристократии в Европе была честь. Честь – производная от страсти к властвованию, libido dominandi. А даже Блаженный Августин признавал, что libido dominandi в сочетании с любовью к Родине порок менее тяжкий и даже отчасти полезный. Монтескье же, которого от Августина отделяло почти полторы тысячи лет, говорил, что монархическое правление предполагает существование чинов, преимуществ и даже родового дворянства. Природа чести требует предпочтений и отличий. Таким образом, честь по самой своей природе находит себе место в этом образе правления.

Символом чести аристократии была пышность. Сотни лет аристократия очаровывала пышными турнирами, свадьбами, пирами. Это была не столько прихоть, сколько обязанность. Человек, чье поведение и образ жизни не соответствовали определенному уровню пышности, терял честь. Пышность была залогом стабильности, и отчасти мерилом чести.

Но пока Монтескье говорил о чести, два процесса подтачивали существующий миропорядок. Во-первых, интеллектуалы начали догадываться, что честь – это не очень удобный политический инструмент. Люди вовсе не так благородны, как сообщалось в рыцарских романах, и что если тебе могут снести голову за оскорбление – это с точки зрения политики очень непрактично. Во-вторых, Европа постепенно богатела. Сомнения и постепенное рассеивание чар пышности привело к тому, что постепенно выработались новые этические модели, поставившие аристократическую силу под сомнение. Во главу угла стали ставить человеческие интересы и такие добродетели, как бережливость и скромность.

Когда в XVIII веке Адам Смит опубликовал свое «Исследование о причинах и богатствах народов» он во многом просто подвел итоги, доказав, что с точки зрения государств занятия коммерцией – это национальное благо. И хотя тот же Монтескье говорил, что торговля смягчает нравы, занятия торговлей и коммерцией презирались. Какую цену заплатила Франция за это презрение в конце века, мы знаем из учебников истории. XIX век станет уже золотым веком буржуазии: людей ставящих во главу угла достаток, накопление, свои интересы (служивших тогда, впрочем, национальному благу, благодаря политическом устройству стран) и свои политические права.

В.В. Конечно. Но перед этим произойдет удивительная вещь. Её ценности окажутся во многом присвоены и переработаны аристократией. Аристократическая показная пышность Версаля уйдет в прошлое, и на её месте появится скромность и элегантность. Публичная же пышность станет достоянием государства, а необузданное и несдержанное потребление, показанная яркость – признаком вульгарности новоприобретенных состояний буржуа.

Тут есть ещё один довольно занятный факт. Такая трансформация характерна для обществ стремительно разбогатевших в Новое время и переживших в том или ином виде революции. Если же взять, скажем, сегодняшние монархии Ближнего Востока или Азии, то там пышность по-прежнему сохраняет свою изначальную политическую роль. То есть дворцы и золото – это не дань плохому вкусу, а первоначальный аристократический стиль. Аристократия же Европы была вынуждена как-то реагировать на стремящуюся в её ряды новую элиту и ответила на это прозрачным барьером из элегантности, тонкого вкуса, изысканного комфорта. Родиной этого явления стала Англия, распространившая свое влияние на французскую аристократию, а та – на весь остальной мир.

В.В. Торговля действительно была занятием презренным почти повсеместно, кроме Англии. В тот промежуток времени, когда честь уже утратила свое былое значение, а личный интерес ещё не был подкреплен практикой коммерческой деятельности, действительно, обогащение через торговлю казалось странным занятием. В XVI веке Барталамео Лаффема, французский экономист, если можно так сказать, заявлял, что если есть на свете презрение, то оно относится к купцу. Зачем торговать, когда перед глазами есть опыт конкистадоров, которые просто награбили горы золота?

Торговля считалась чем-то безобидным, шлифующим и смягчающим нравы, как говорил о ней Монтескье. Потом благодаря торговым успехам «отшлифованной» Англии, введший моду на деление стран на «грубые и варварские» и «отшлифованные и цивилизованные», репутация торговцев изменилась.

Сегодня из теории игр мы знаем, что война – это почти всегда игра с отрицательной суммой. Двести лет назад о чем-то таком догадывался и выступал на стороне «вечного мира» Кант. То есть постепенный переход к самой мирной и безобидной, как тогда казалось, практике – торговле, казался самым разумным этическим решением.

В.В. Отчасти. Но сама аристократия почитала это скорее за милость. Из уважения и жалости к буржуа-нуворишу, который будет чувствовать себя неловко в приличном обществе, его в это приличное общество и не пускали.

Но это продлилось не долго. Уже к XX веку ситуация изменилась. Буржуа стали ценителями красоты, людьми тонкого вкуса во всем: от манер и до предметов искусства. Например, Австрию, благодаря финансовой стабильности 1867-1914 годов, позволившей сформировать родовую крупную буржуазию, называли страной феакейцев. Это явление лучше всего писал британский историк Карлайл Макартни: «Когда деньги в небольших количествах добыть легко, а усилия необходимо прилагать только ради того, чтобы заработать большие деньги, тогда они достигают своего высшего великолепия. Слуги, а не господа, они поддерживают утонченный стиль и филантропию». Многие художники и интеллектуалы, определившие ход XX века получали поддержку со стороны буржуа.

В.В. Снобизм – явление часто привязываемое к оси «аристократ – буржуа», но оно ей не ограничивается. Интеллигенции был и присущ сейчас свой снобизм, снобизм присущ хипстерам, музыкантам, художникам, рабочим. Везде, где есть мнимая или реальная иерархия, есть снобы. Исторически снобизм порицался как порок. Действительно, стремление приобщиться к высшему по отношению к ним обществу часто заставляло людей нарушать нормы приличий и калечить собственную душу. Но записывать снобов в злодеев ещё сто лет назад инстинктивно не получалось. Ведь сноб ещё и знак демократии и социальной мобильности. В обществе, в котором в высший свет проникнуть нельзя никаким образом, нет и снобов.

Снобизм иногда способен выступать и как защитный механизм, действующий в обоих направлениях. Одно из лучших литературных описаний работы этого механизма принадлежит Сомерсету Моэму. Моэм, как автор во многом лишенный воображения, в чем он сам признавался, писал иногда с почти документальной дотошностью и многие события, описанные им, действительно имели место. Так в своем небольшом рассказе «На краю империи» он приводит ситуацию, в которой сталкиваются резидент компании Британского Северного Борнео Уорбертон – сноб из английского высшего общества, партнер по бриджу принца Уэльского, о чём он любит рассказывать, и его секретарь Купер – житель колоний, молодой человек без образования и положения. Снобизм Уорбертона – его щит. Он строит свою жизнь в джунглях Борнео по тем же принципам, по которым он бы строил её в Англии. Вот его чистый дом, вот его вышколенные им же слуги, набранные исключительно из «прекрасных семей» туземцев, вот его смокинг (белый – единственная уступка климату), шелковые носки и лаковые туфли к ужину. Философия Уорбертона проста: если «белый человек» хоть в малой мере поддается влиянию окружающей среды, он быстро теряет уважение к себе, а коль скоро он перестанет сам уважать себя, можете быть уверены, что и туземцы очень быстро перестанут его уважать. Купер другой. Неряшлив, сначала панибратски-дружен, а потом груб с туземцами, неорганизован. В конце рассказа (спойлер) Купер гибнет, а Уорбертон продолжает занимать пост резидента. В данном случае снобизм защищает Уорбертона и мог бы защитить и Купера, если бы тот принял отведенную ему роль.

В.В. Сегодняшний снобизм редко доходит в своей практике до таких драматических высот. Снобизм, которым сейчас бравируют, сильно смягчен постмодернистской иронией и почти полным разрушением иерархий в западном обществе, да и в России, пусть и по другим причинам. Поэтому его порочность и вовсе неоднозначна. Строго говоря, при наличии определенных ресурсов любой может играть роль любого. Группы, которые ещё пятьдесят лет назад находились на строго отведенном им месте на иерархической лестнице и обороняли себя от «чужих» теперь просто могут оказаться в маргинальной нише, где до них никому не будет дела. Никаких функций, тем более защитных, снобизм уже не выполняет, превратившись в «стилистическую черту».

В.В. Если верить словарю Уэбстера, сноб – это человек подвергающий критике или игнорирующий людей более низкого социального происхождения. В русском языке это также человек, стремящийся подражать манерам и образу жизни высшего света. Предположительно, образованное от sine nobilitate – буквально "неблагородное происхождение", изначально применялось английскими студентами-аристократами для обозначения студентов-не аристократов.

В.В. Российский буржуа древен и славен своими традициями. В дневнике братьев Гонкур, презиравших буржуазию, есть такая строчка: «Равенство, лобзающее сапоги Цезаря! Нелепо и гадко!». В России у всех классов, кроме, разве что, интеллигенции, были тесные связи с цезаревой обувью и ничего страшного российский буржуа в этом никогда не находил. Крупный русский капитал – это капитал исторически собранный при участии власти и людей с ней связанных. Чаще всего, добровольно. Есть много работ, посвященных взаимоотношению капитала и власти в Российской Империи и такому русскому феномену как «экономика раздатка», поэтому повторять то, что в них написано – бессмысленно.

Другое дело, что российской буржуазии крупно не повезло с её певцами, не в пример аристократии, дворянству, интеллигенции или даже чиновникам. Если Валентин Серов ещё зафиксировал её образ в своих портретах, то с литературными образами дело обстоит совсем плохо. Ближе всех к решению этой задачи подошёл Василий Немирович-Данченко, старший брат Владимира Немировича-Данченко, в своем романе «Цари биржи». Но кто его читает сейчас? Мы много знаем о российской буржуазии как явлении в экономике, но мало, особенно, если сравнивать с Францией, как о культурном явлении. Образов, на которые могла бы равняться сегодняшняя российская буржуазия, в культуре не так чтоб много, и это большая проблема.

В.В. Ближе к концу XX века буржуа в привычном нам смысле исчез. С одной стороны, пропало политическое единство класса, да и само его определение стало подвергаться сомнению. Средний класс, основа буржуазии, начал размываться.

Ещё лет 15 назад шла речь о том, что на место классической буржуазии приходит «богемная буржуазия» или креативный класс. Это должны были быть люди, которые инвестируют в свой человеческий капитал, не обременены необходимостью подчиняться корпоративной дисциплине, готовые развивать культуру и политику, как это делали их предшественники в XIX веке. Но кризис 2008 года обратил это явление в кошмарный для современных политических аналитиков термин «прекариат».

Конечно, ещё существуют целые семьи крупной буржуазии в большинстве стран. Но группа из пары сотен человек, которую в случае крупных народных волнений можно развесить на фонарях главной улицы страны – это явно не обеспечивающий стабильность и развитие национальный класс.